ЭККЛЕЗИАСТ, Екклесиаст (др.-евр. qohelet — “Проповедующий в собрании”) — памятник древнееврейской афористической литературы, датиру­емый 4 или 3 вв. до н. э. (попытки датировать его более поздним временем не выдерживают критики). Возник в среде профессиональных книжников (позднейшая приписка дает образ автора книги: “кроме того, что Экклезиаст был мудр, он еще учил народ знанию, и взвешивал, и испытывал, и слагал многие речения”). Зачин книги называет автора “сын Давидов, царь в Иерусалиме”; для читателя это могло означать одно — царь Соломон, и если здесь недора­зумение, то запланированное и спровоцированное. Автор время от времени как бы играючи примеряет литературную маску, описывая свои попытки найти удовлетворение в царской роскоши и свое разочарование. Вообще говоря, обы­чай приписывать сборники афоризмов “мудрым” царям былого искони сущест­вовал в древнеегипетской литературе и из нее перешел в древнееврейскую: так, Соломону была приписана “Книга притчей Соломоновых”. Но здесь перед на­ми другое: автор не просто надписывает над своей книгой имя Соломона, но по-настоящему “входит в образ” великолепнейшего из царей Иудеи, вводя неодно­значное сопряжение двух планов — исповедально-личного и легендарно-исто­рического. Традиционный образ Соломона взят как обобщающая парадигма для внутреннего жизненного опыта. Эта сознательность приема, этот вкус к вдох­новенному, содержательному, многозначительному “разыгрыванию” читателя — черта столь же редкая на общем фоне древневосточной литературы, сколь ха­рактерная для Э.

Основной мотив Э. — бесполезность попыток всесторонне охватить жизнь, подчинить ее себе на практике или исчерпать ее мыслью. Все эти попытки — hebel — “дуновение” (как мы бы сказали, “фук” — подул, и нет!), т. е. “тще­та”, или “суета”.

“Суета сует, — сказал Экклезиаст, —

суета сует и все — суета!

Что за польза человеку от всех трудов,

над чем трудится он под солнцем?

Поколение уходит, поколение приходит,

а земля пребывает вовеки.

Восходит солнце, заходит солнце,

спешит к своему месту и вновь восходит...

... Что было, то будет,

и что вершилось, то вершится,

и ничего нового нет под солнцем”.

(Пер. С. Аверинцева).

Характерно, что автор жалуется не на что иное, как на ту самую стабиль­ность возвращающегося к себе космоса, которая была для греческих поэтов и философов источником утешения, даже восторга; природные циклы не радуют его своей регулярностью, но наводят на него скуку своей косностью. “Вечное возвращение”, которое казалось пифагорейцам возвышенной тайной бытия, здесь оценено как невыносимая и неизбывная бессмыслица. В этом специфи­ка скепсиса Э.: автор мучительно сомневается (а значит, остро нуждается) не в мировой гармонии, а в мировом смысле, он утратил не божественный космос, а священную историю. “Глупости”, которая надеется управлять жизнью, и тра­диционной “премудрости”, которая надеется объяснить жизнь, Э. противен поставляет мудро-недоверчивое участие в жизни с ее непрочными, но подлин­ными радостями (срв. древнеегипетскую “Песнь арфиста” и совет корчмарки богов в эпосе о Гильгамеше). Для Э. сохраняет свое значение идея неизъяснимости, непостижимости, запредельности Бога. Он не сомневается в Боге, но сомневается в религии как одной из разновидностей человеческой деятельнос­ти (а потому — человеческой “суеты”). Бог есть, но едва ли с Ним можно раз­говаривать и что-нибудь знать о Нем; действие Бога в мире понято как полная противоположность человеческому действию, предел “суетным” попыткам что-то исправить, познать или высказать в слове. Такой синтез мистики и фа­тализма с дерзким и трезвым здравомыслием предвосхищает духовный склад, который в течение веков будет характерным для философской поэзии Востока.

Попытки найти в Э. сколько-нибудь существенные следы эллинистического влияния не увенчались успехом. Гораздо более несомненно воздействие древ­них традиций афористической литературы Египта и особенно Месопотамии. Вольнодумные тенденции не помешали Э. войти в канон Библии (после спо­ров, запечатлевшихся в “Мишне” — части Талмуда).