ПРИТЧА — дидактико-аллегорический жанр, в основных чертах близкий б а с н е. В отличие от нее форма П. 1) неспособна к обособленному бытова­нию и возникает лишь в некотором контексте, в связи с чем она 2) допускает отсутствие развитого сюжетного движения и может редуцироваться до просто­го сравнения, сохраняющего, однако, особую символическую наполненность; 3) с содержательной стороны П. отличается тяготением к глубинной “премудрости” религиозного или моралистического порядка, с чем связана 4) возвышенная топика (в тех случаях, когда топика, напротив, снижена, это рас­считано на специфический контраст с высокостью содержания). П. в своих мо­дификациях есть универсальное явление мирового фольклорного и литератур­ного творчества. Однако для определенных эпох, особенно тяготеющих к ди­дактике и аллегоризму, П. была центром и эталоном для других жанров, напр.: “учительная” проза ближневосточного круга (Ветхий Завет, сирийские “По­учения Акихара”, “машалим” Талмуда и др.), раннехристианской и средневе­ковой литературы (срв. прославленные П. евангелий, напр. П. о блудном сыне). В эти эпохи, когда культура читательского восприятия осмысляет любой рас­сказ как П., господствует специфическая поэтика П. со своими законами, ис­ключающими описательность “художественной прозы” античного или новоев­ропейского типа: природа или вещи упоминаются лишь по необходимости, но становятся объектами самоцельной экфразы — действие происходит как бы без декорации, “в сукнах”. Действующие лица П., как правило, не имеют не только внешних черт, но и “характера” в смысле замкнутой комбинации ду­шевных свойств: они предстают перед нами не как объекты художественного наблюдения, но как субъекты этического выбора. Речь идет о подыскании от­вета к заданной задаче (поэтому П. часто перебивается обращенным к слуша­телю или читателю вопросом: “как, по-твоему, должен поступить такой-то?”).

П. интеллектуалистична и экспрессивна: ее художественные возможности лежат не в полноте изображения, а в непосредственности выражения, не в стройности форм, а в проникновенности интонаций. В конце 19 в. и в 20 в. ряд писателей видят в экономности и содержательности П. возможность преодоле­ния формальной тяжеловесности позднебуржуазной литературы. Попытку подчинить прозу законам П. предпринял в конце жизни Л. И. Толстой. На мно­говековые традиции еврейской и христианской II, опирался Ф. Кафка (особен­но в своих малых произведениях). То же можно сказать об интеллектуалисти-ческой драматургии и романистике Ж. П. Сартра, А. Камю, Ж. Ануя, Г. Марсе­ля и др., также исключающих “характеры” и “обстановочность” в их традици­онном понимании. По-видимому, П. еще надолго сохранит свою привлекатель­ность для писателей, ищущих выхода к этическим первоосновам человеческо­го существования, к внутренне обязательному и необходимому.