КОМИЧЕСКОЕ

1) экзистенциал; 2) качество жизненной ситуации; 3) эстетическая категория, фиксирующая ложную значительность и мнимую серьезность в аспекте небезопасного осмеяния и путем вовлечения в операции разъятия и деформации (гротеск), профанации и фамильяризации (карнавал, эксцентрика, скоморошество, клоунада), в формах «смеховой культуры» (М. Бахтин); 4) эмотивная предпосылка смешного и забавного, юмора и остроумия, отчасти – иронии и сатиры. Генезис К. уходит в опыт дорефлективной реакции на простейшую наличность привечающего бытия (младенцу смешно, что мир существует). Смех (наряду с речью и творческим умением) – исключительно человеческая прерогатива и человеческий принцип защитной девальвации страшного и ужасного. В отличие от трагического, К. не субстанционально и не первородно, оно паразитирует на готовых феноменах, выявляя возможности их трансформации или палингенезиса, подтверждая утраченную смысловую актуальность, моменты самопародии или наивной старомодности, усиливая снижение накопившейся в них героичности и даже жертвенности, ускоряя их феномное старение и семантическую убыль. Возможно, антропогенез смеха и комизма связан с состояниями экстатической истерии архаического человека и древнейшими сублимациями ужаса (позитивная калька испуга – ср. «нервный смех»; реакция на внезапный «казус»). Архаический гротеск (палеолитические «Венеры», жутковатые монстры–тотемы, славянское «Идолище») не только структурно, но и «идеологически» изоморфны авторскому гротескному образу. «Капричос», Ф. Гойи, 1797–1798 в той же мере сохраняет магию заклятия злой стихии, в какой «Нос», 1836 Гоголя простодушно раскрыт в своих фаллических коннотациях, хотя идея повести совсем иная: ничтожен мир, в котором часть меня самого больше моего «я»; объективно–страшное выводится за рамки реального в область условно–зрелищного. К. инсценирует жизнь по ту сторону здравого смысла, вовлекает ее в игру по альтернации внутренних содержаний, размягчению и распылению догматически отвердевшей угрюмой серьезности. К. есть эстетическая игра в перевертыши ценностных иерархий и легализация обратимой логики вывернутого наизнанку мира. Праздничный смех на площади имитирует ритмику вечного календарного возврата в рай всеобщего благоденствия, разыгрывает мечту «о жизни преизбыточествующей»,– по названию книги Н. С. Арсеньева (Брюссель, 1966); см. полотно Е. Честнякова «Город всеобщего благоденствия»; этой живописной крестьянской утопии отвечает литературная (напр., А. Чаянова, автор которой в интерьер обитания героя автор благоразумно поместил вещь классика гротеска – П. Брейгеля Старшего («Мужицкого»)). Смех ренессансных гуманистов за пирушкой инициирует ученое остроумие и не самоцелен, как не самоцельны эскапады протопопа Аввакума. «Смех сквозь невидимые миру слезы» Гоголя (как и улыбка «сквозь слезы» Ж.–П. Рихтера); смех Щедрина (сардоническая усмешка, сарказм и откровенная издевка, маскирующие мучительный стыд за «одичалую совесть» сограждан); смех Чехова (знаменующий глубокую меланхолию поздней осени Золотого века русской классики, самоиронию, разочарование в человеке); смех Д. Хармса и его коллег–обериутов (самообличение органического абсурда повседневности); смех булгаковского Воланда (легитимный сатанизм как форма диагноза больного порчей бытия), – эта нисходящая кривая комического мироотношения незаметно переходит в шаг возрастания типов трагического, образуя общую синусоиду в смысловом пространстве «серьезно–смехового». Догадки об органичности такого рода переходов высказаны Зольгером, Шопенгауэром, Кьеркегором, Ф.Т. Фишером, Банзеном, а в России – Достоевским (юродивый как «основной герой» его прозы; ср. множество шутов, гаеров, «самосочиненцев», заигравшихся мечтателей и светских <Опискин, капитан Лебядкин> и скитских <о. Ферапонт> скоморохов–юродов), авторами «Сатирикона» <СПб., 1908–1914 <«Новый Сатирикон», 1913–1918>; Париж, 1931>, А. Ремизовым, с его «Обезвелвольпалом», С. Черным, М. Зощенко («О комическом в произведениях Чехова», 1944). Точек перехода от ритуального хохота карнавала к цинической профанации исторических святынь, от добродушной иронии к сатанинскому имморализму, от космического бесчеловечного «смеха богов» к сардонической ухмылке Макиавелли, от визгов кликуши к юродству как типу святости или трагической клоунады не ведает популярная концепция смеховой культуры М. Бахтина (что не отменяет ее фундаментальной мировой культурфилософской актуальности, подтвержденной как прямым влиянием на литературу (У. Эко), так и впечатляющим количеством исследований бахтинистов). В предпринятой Бахтиным реабилитации смеха и его комической образности, в которой мертвым формам жизни и идеологий уготована «веселая могила», не оказалось места оценке некротической функции смеха как орудия мирового Зла в руках «Божьей Обезьяны» – Сатаны; подобным образом Ш. Бодлер был уверен в том, что сатанизм смеха доказывает его человечность («О природе смеха...» <в составе книги «Эстетические достопримечательности», 1889>). На убеждение Бахтина о похоронно–возрождающей энергии смеха и комизма можно возразить репликой из «Уединенного», 1912 В. Розанова: «Смех не может ничего убить. Смех может только придавить» (Розанов В. Опавшие листья. М., 1992. С. 49 <курсив автора>; ср.: С. 371; ср. «Смех (не улыбка) духовно обессиливает человека» < Ельчанинов А. Записи. Париж, 1990. С. 76>). Изучение национальных форм К. открывает новые аспекты национальных форм эстетического мировидения. Островному катастрофизму японцев отвечает улыбка умиленья перед слабым, хрупким, милым, нежным и грациозным; анемичен пуритански сдержанный «английский юмор» в быту, но в литературе он демонстрирует свои главные качества – джентльменскую уместность, этическую зоркость и незлобивость; обытовлено и повито привязанностью к мелочам родного уюта самоцельное острословие французов; по–бюргерски тяжеловесен сытый смех немцев, хотя именно в немецкой традиции создана самая тонкая философия К., иронии и смеха. С другой стороны, Дальний Восток знает не только особую дипломатию общения на основе К. с характерной для нее «ужимкой Китая» (В. Хлебников. «Зверинец», 1909, 1911), детской непосредственности в поведении дзэнских монахов, а также органическим лицемерием бытового поведения японцев и американцев, но и комическую пытку всерьез («человек–кувшин»). Стенограмма доклада Сталина, в котором разъяснялся смысл новой Конституции (1936), пестрит пометами «смех в зале»; большинство веселых слушателей генсека вскоре будут уничтожены,– и тоже не без приемов дьявольского юмора «отца народов». Отечественная комика в литературе глубоко инфернальна и окрашена эмоцией надрыва (от юродивых–шутов Достоевского до сомнамбул утопий–антиутопий А. Платонова и «чудиков» В. Шукшина). На бытовом уровне поведение русских писателей и мыслителей отмечено трагедийно–апофатическим комизмом: Чаадаев создал из слуги своего двойника; Пушкин в Михайловском разыгрывал наяву французские романы; Гоголь упорно работает над мифом о своей личности; А. Хомяков днем развлекал друзей веселыми розыгрышами, а ночь проводил в слезной молитве; Гаршин роздал деньги случайным людям и разъезжал на лошади по Тульской губернии, проповедуя толстовство; Толстой явил грустное зрелище – юродивый за плугом; высокий отрывистый («инфернальный») смех В. Соловьева навсегда запомнился современникам, как позже – мистериальная атмосфера на Башне «ловца душ» – Вяч. Иванова; клоунады футуристов; обширный опыт «черного юмора» – вплоть до современных детских «страшилок», придуманных взрослыми (их положительным дериватом стали «Вредные советы» <1990–е гг.> Г. Остера). Органичным для русской культуры оказался тип умного дурака, пересмешника и скомороха (ср. дервиш, суфий, парадоксалист конфуцианского толка), который из фольклорного персонажа превратился в героя философских трактатов и совпал с типом ученого невежды и «простеца»; эта сократическая манера общения, закрепленная образом «простака» Николая Кузанского, прижилась на русской почве – от Г. Сковороды до Н. Фёдорова. В экзистенциалистской традиции тема мирового комизма переплетена с трагическими мотивами изначального абсурда Божьих искушений человека (Кьеркегор; Достоевский), фарсовой «подпольной» гносеологии (Л. Шестов) и насмешливого Космоса. Опровержением распространенного мнения об одиозной угрюмости христианства остается празднично–ликующая архитектура русского храма. Тонкой улыбкой православия, которое в ответ на иконоборческие страсти откликнулось пословицей «годится – молиться, не годится – горшки накрывать», предстает собор Василия Блаженного, с его лукавой архитектурой: извне – почти языческая яркость радостных красок, а внутри – притемненная теснота приделов и по–московски низкие, тяжкие своды хоромов. Социальная реальность нашего века перенасыщена трагическим содержанием, что позволяет надеяться на возврат к комическому в его основной социально–эстетической функции: быть компенсаторным противовесом и терапевтическим средством против страха жизни и побеждающим всякую мнимо–логическую серьезность и напыщенное фарисейство принципом правды.

Лит.: Аверинцев С. С. Бахтин, смех и христианская культура, 1988 // М. М. Бахтин как философ. М., 1992. С. 7–19; Баткин Л. М. Смех Панурга и философия культуры // Вопросы философии, 1967. № 12. С. 114–123; Бахтин М. М. 1) Проблемы поэтики Достоевского, 1929. М., 1979; 2) Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1965; Бенуа А. Комическое в музыке // Музыкальное обозрение. 1886. 17 мая. № 29; Библер В. С. Образ простеца и идея личности в культуре Средних веков / / Человек и культура. М., 1990. С. 81–125; Борев Ю. Б. Комическое, или О том, как смех казнит несовершенство мира, очищает и обновляет человека и утверждает радость бытия. М., 1970; Борисов С. Б. Эстетика “черного юмора” в российской традиции // Из истории русской эстетической мысли. СПб., 1993. С. 139–153; Буренина О. Д. Символистский абсурд и его традиция в русской литературе и культуре первой половины ХХ века. СПб., 2005; Вулис А. В лаборатории смеха. М., 1966; Метаморфозы комического. М., 1976; Герасимова А. Проблема смешного в творчестве обериутов. Автореферат <...> канд. филол. наук. М., 1988; Гуревич А. Я. Проблемы средневековой народной культуры. М., 1981; Даркевич В. П. Народная культура Средневековья. Светская праздничная жизнь в искусстве XI–XVI вв. М., 1988; Дземидок Б. О комическом. М., 1974; Евстигнеева Л. Журнал “Сатирикон” и поэты–сатириконцы. М., 1968; Зунделович Я. Поэтика гротеска // Проблемы поэтики. Москва; Л., 1925; Иванов В. В. Достоевский: Поэтика чина // Новые аспекты в изучении Достоевского. Петрозаводск, 1994. С. 67–100. Иваск Ю. Добрый византийский самодур // Антология гнозиса: В 2 т. СПб., 1994. Т. 1. С. 196–203; Искусство ХХ в.: Парадоксы смеховой культуры. Сб. Н. Новг., 2001; Исупов К. Г. Комическое и трагическое в аспектах исторической поэтики // В диапазоне гуманитарного знания. СПб., 2001. С. 346–256; Колязин В. От мистерии к карнавалу. М., 2002; Кунильский А. Е. Смех в мире Достоевского. Петрозаводск, 1994; Лихачев Д. С., Панченко А. М. Смех в Древней Руси. Л., 1984; Любимова Т. В. Понятие комического в эстетике // Вопросы философии, 1980. № 1; Мандельштам И. О характере гоголевского стиля. Гельсингфорс, 1902; Меньшикова Е. Р. Всполохи карнавала: Гротескное сознание как феномен советской культуры. СПб., 2006: Минский М. Остроумие и логика когнитивного бессознательного // Новое в зарубежной лингвистике. М., 1988. Т. XIII; Минц З. Г. К генезизу комического у Блока (Вл. Соловьев и А. Блок) // Труды по русской и славянской филологии. Тарту, 1971. Т. XVIII. Литературоведение (Учен. записки Тартус. ун–та. Вып. 266). С. 124–194; Нейман Б. Комическое в музыке. Киев, 1919; Оболенский В. И. О высоком и смешном // Атеней, 1828. № 12; Оболенский В. И. О высоком и смешном // Атеней, 1828. № 23; Оболенский Л. Предисловие // Селли Д. Смех, его физиология и психология. СПб., 1905; Палиевский П. В. К понятию гения // Искусство нравственное и безнравственное. Сб. статей. М., 1969. С. 90–200; Померанц Г. С. Традиция и непосредственность в буддизме чань (дзэн) // Роль традиций в истории и культуре Китая. М., 1973. С. 74–87; Пропп В. Я. Проблемы смеха и комизма, 1970. М., 1976; Пумпянский Л. В. 1) Достоевский и античность. СПб., 1922; 2) “Вечера на хуторе близ Диканьки”, 1922; 3) О “Записках сумасшедшего” В. Гоголя, 1923 // Преподавание литературного чтения в эстонской школе. Таллин, 1986. С. 100–126; Рацкий И. Проблемы трагикомедии и последние пьесы Шекспира // Театр, 1971. № 2; Русакова Е. А. Проблема комического с точки зрения информационной теории эмоций // Философско–методологические проблемы гуманитарного знания. М., 1983. С. 78–82; Т. 23. С. 281–309; Скоморохи. Сб. статей и рефератов Международного симпозиума. СПб., 1994; Слонимский А. Техника комического у Гоголя. Пг., 1923; Смирнов И. П. Древнерусский смех и логика комического // ТОДЛ. Л., 1977. Т. 32; Сафронова Е. С. Дзэнский смех как отражение земледельческих праздников // Символика культов и ритуалов народов зарубежной Азии. М., 1980. С. 68–78; Спивак М. Л. Место и функция смеха в творчестве Ф. М. Достоевского // Вестник МГУ. Филология, серия 9. 1986. № 5. С. 70–76; Сретенский Н. Историческое введение в поэтику комического. Ростов–на/Д., 1926. Ч. 1; Фуксон Л. Ю. Комическое литературное произведение. Кемерово, 1993; Штейн А. Философия комедии // Контекст–1980. М., 1981; Чернорицкая О.Л. Поэтика абсурда. Вологда, 2001. Т. 1. Классика.