ОДИНОЧЕСТВО

Социально–психологическая категория и философема, фиксирующие статус коммуницирующей дистанции. Ее применимость в роли онтологического параметра бытия и феноменов внечеловеческого мира («одинокая природа» романтиков, «сирые вещи» А. Платонова) может быть допущена лишь как метафора: О. – способ индивидуального существования, потребность в котором рождается внутри экзистентных ситуаций новозаветного катастрофического историзма (см. Кн. Эккл.), с его чувством вброшенности в хаос случайных детерминаций. Эти аспекты картины мира осложнены античным переживанием Судьбы как череды кардинальных инициаций и опытом разрывов общинно–родовой сплошности этноязыкового сознания. О. знаменует не конфликт между обществом и личностью, но напряженный диалог двух ипостасей человека: индивидуума (социализованного «я») и личности (уникального самосознания): если первый одинок в пустоте обесценившегося и неальтернативного мы–бытия (Марк Аврелий. Наедине с собой), то вторая столь же безысходно одинока, коль скоро охранение «я» своих границ связано с борьбой против агрессии овнешняющего «я» мира (персонализм, экзистенциализм). О. как тип религиозного поведения приходит с монотеистической идеей личного Бога, институтом монашества, аскезой, техникой умнóй молитвы, келейной эстетикой и подвижничеством святых (ср. философию уединенного самоуглубления в буддизме и индуизме). Христианство родилось как катакомбная религия одиночек, чтобы превратиться в мировую религию неодинокого человечества. Центральным символом последней стала Голгофа жертвенной богооставленности (Мф. 27, 46), которая есть и мистерия богоприобщения, и выведение человека из круга несамотождественного одиночества и включение его в собор круговой поруки спасения. Христианская Троица в единстве своих ипостасей – воплотившийся идеал отнологически заданной и братотворчески приемлемой неодинокости в бытии. На многих богоборческих путях сведение Трех к Одному завершалось тезисом об одиноком и, следовательно, смертном Боге (Ницше). Неотмирность христианства (ср. иночество как О. в миру) на уровне вербального поведения приняло форму молчания (исихазм), т. е. знакового эквивалента невозглаголимой премирной Истины. Отождествление в ряде эпох (Античность, Просвещение, советский период) одиночества со смертностью связано с незнанием проблемы «я». Христианство, объявив тоску и скуку (избыточные следствия дольнего одиночества) смертными грехами, интериоризировало О., обратило его на пользу созерцательного умонастроения, мистического знания и богообщения, аутодиалогического самовопрошания, а главное – легализовало его в иерархии религиозного быта. Если гностическая традиция и исихастская апофатика внесли в О. элементы гносеологического эзотеризма, то романтическая эстетика осознала его как профессиональное состояние художника: он одинок, потому что свободен; в его творческой свободе раскрывается смысл Универсума, что делает его творения общезначимыми. На языках концепций игры, иронии и мифотворчества О. было осознано структурно – как деятельность по артистическому самовыражению внутреннего театра «я»; как условие обнаружения предельных возможностей рефлексии; как человеческий аналог многоразличному Космосу; как атрибут гениальности и тема жизни мыслителя; как чреватая возможными мирами предбытийность. А. Шопенгауэр создал мизантропически окрашенную апологию О. как творческого покоя (Афоризмы житейской мудрости. М., 1990. С. 135-145). Ценностная гипертрофия О. в экзистенциализме (от Кьеркегора до Сартра и от Достоевского до А. Мейера) заново акцентировали в этой мифологеме темы бытия–к–смерти и заброшенности в бытии; теперь ее смысл описан в терминах страха, трепета, отчаяния, надежды и заботы. О. амбивалентно совместило аспекты самоанализа и катарсиса, свободы и ловушки. Таково О. «парадоксалистов» Достоевского, которые могли бы сказать о себе обращенной формулой романтизма: свободен, потому что одинок. «Подпольный человек» извлекает из одиночества принцип особой гносеологической фронды (бунта против самоочевидных истин; см. эту тему у Шестова и Камю). В «Братьях Карамазовых» О. Может трактоваться и как инициация, . предшествующая покаянию. Повинный в убийстве Михаил в келье Зосимы говорит: «Сначала должен заключится период человеческого уединения… Ибо все-то в наш век разделились на единицы. Всякий уединяется в свою нору» (Достоевский Ф. М. ПСС: В 30 т. Л., 1976. Т. 14. С. 275). Итог этой школы мысли: мое О. трагично, потому что в основе бытия лежит трагическая свобода (Н. Бердяев). Попытки создания типологии О. обернулись построением коммуникационных иерархий и философией Встречи, т.е. выходов из одиночества: «я» наедине с природой (Богом, другим, собой). В одиночестве отрабатываются сценарии общения (на вербальном уровне – поэтика внутренней речи и диалогические структуры). Для человека ХХ в. О. стало позицией дистанциированного пересмотра наличных естественных «языков» бытия (от минералов, растений и животных до вещей, культур и истории). В одиночестве угадана не альтернатива открытым пространствам общения, а механизм генерации новых типов понимания и смыслопорождения. Для истории самосознания важными оказались риторические формы эстетической реабилитации одиночества: исповедь, агиография в словесности, портрет в живописи, реквием в музыке. В опыте одиночества родилось убеждение в существовании многих населенных миров: осознав себя единой Личностью, человечество ощутило свое О. и оглянулось в поисках другой Личности–человечества. Из сублиманта мирового сиротства (А. Хомяков: «Земля катилася немая, Небес веселых сирота») и через преодоление ностальгического комплекса самовозврата «я» посреди толпы О. стало бытовой социально–психологической реальностью, в котором процессы отчуждения личности действуют с той же угрожающей ее целостности последовательностью, с какой сам человек стандартной «культуры» обнаруживает признаки сплошь овнешненного индивидуума (а не личности), и в этом смысле спасен от трагедии одиночества уже тем, что оппозиция «О./не–О.» для его типа существования неактуальна. Утрата жизненных преимущества говорит о том, что у «я» похищена тайна его самовозрастания в родном пространстве изнутри обживаемой ментальности и что в удел «я» вместо творческой философии одиночества остается богоборческий изоляционизм, т.е. уже не раз пройденный путь от мертвого «я» (=мы) к мертвому Богу (андеграунд, современный мистицизм). Трагедия одиночества не в том, что из него нет выхода (оно само – выход), а в том, что его свойство быть порогом искомой идентичности «я» совмещается с образами должного знания о месте этой границы как подвижной коммуницирующей дистанции. Мерой ее движения является глубина одиночества, а непосредственным результатом – новая качественность самопознания, общения и творчества.

Тексты: Анненский И. Ф. Трилистник одиночества, 1909;<#whitespace />Бламан А. Жизнь в одиночестве. Роман. 1949; Вяземский П. А. Еще дорожная дума, 1841; Гарридо М. Хвала одиночеству. Поэт. сб. 1966; Гомикава Д. Ставка на одиночество. Роман. 1963; Гумилев Н. С. Одиночество, 1909; Заболоцкий Н. А. Одинокий дуб, 1957; Карамзин М. Н. Мысли об уединении, 1802; Койранский А. Р. Песни одиночества. 1902; Краско И. Ночь и одиночество. Поэт сб. 1909; Лоцманов А. В. Мысли об уединении, в его кн. Переводы и сочинения в прозе. М., 1823; Лундквист Н. А. Из населенного одиночества. Сб. прозы.1958.; Мак–Леннан Х. Два одиночества. 1945; Маркес Г. Сто лет одиночества. Роман. 1967;<#whitespace />Никольский П.А. О задумчивости и уединении // С.–Петерб. вестник, 1812. № 8; Новорусский Н. В. В абсолютном одиночестве. Отрывок из романа, 1887 // Под сводом. Сб. М., 1909; Пастори Л. Воздух одиночества. Поэт сб. 1962; Пирме О. Л. Д. Дни одиночества (Воспоминания, письма), 1869; Сельвинский И. Л. Одиночество, 1965;<#whitespace />Соллерс Ф. Забавное одиночество. Роман.1959; Таубер Е. Л. Одиночество. Стихи. Берлин, 1935; Тауберг Е. Л. Одиночество. Стихи. Берлин, 1925; Ходасевич В. Ф. Уединение, 1915; Юшкевич М. Одинокие. Париж, 1929.

Исследования: Аббаньяно Н. Мудрость жизни. СПб., 1996 (Одиночество, чтобы вернуться к жизни — С. 121-126); Абульханова–Славская К. А. Российская проблема свободы, одиночества и смирения // Психологический журнал, 1999. Т. 20. № 5. С. 5–14; Адамович Г. Одиночество и свобода. СПб., 1993; Баткин Л. М. Европейский человек наедине с собой. Очерки о культурно-исторических основаниях и пределах личного самосознания. М., 2000; Бердяев Н. А. Я и мир объектов (Опыт философии одиночества и общения). Париж, 1934; Горичева Т. Сиротство в русской культуре // Вестник новой русской литературы. 1991. № 3. С. 227-245; Желобов А. П. Одиночество как благо (К вопросу о тотальной социализации детства) // Культура на защите детства. СПб., 1998. С. 46–47; Закржевский А. Одинокий мыслитель. Киев, 1916; Ильин И. А. Я вглядываюсь в жизнь. Книга раздумий, 1938 (фргм. 38 – Одиночество) // И. А. Ильин. Собр. соч.: В 10 т. М., 1994. Т. 3. С. 163-164; Исупов К. Г. Одиночество в Другом (С. Кьеркегор наедине с собой) // Кьеркегор и современность. Минск, 1996; Кузнецов О. Н., Лебедев В. И. Личность в одиночестве // Вопр. фил. 1971. № 7; Соловьев И. М. Поэзия одинокой души // Венок М. Ю. Лермонтову. М.; Пг., 1914; Спиридонова И. А. Мотив сиротства в «Чевенгуре» А. Платонова в свете христианской традиции // Евангельский текст в русской литературе XVIII — XIX веков. Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр. Петрозаводск, 1998. Вып. 2. С. 514 — 536.