Раб — тип человека, характеризующийся предельной умаленностью, исходя из первосмыслов той или иной культуры. В глубокой архаике первобытности мифологема р. предполагала его соотнесенность с хаосом. Как существо хаотического ряда р. одновременно воспринимался еще и в максимально возможной отдаленности от сакральной реальности. Если его образ соотносился со сверхчеловеческой реальностью, то ею был мир демонов и демонического. Отсюда не только неприятие раба, пренебрежение им, но еще и страх перед поползновениями со стороны р. В исконном своем значении р. — это всегда чуждой, р. — «они» в противоположность своему «мы». Отношение «нас» к «ним», осуществляемое в полноте принципа, предполагало убийство р. Оно было законно и жизнеустроительно, так как предполагало устранение хаотического начала и расширяло сферу космического. Рабство в качестве безудержной эксплуатации и максимального ограничения и регламентации жизнедеятельности р. или более позднее явление или же оно осмыслялось по образу и подобию смерти. Наложеннные на него ковы — это и есть смерть при жизни, нисхождение в преисподнюю. Образ р. не только неисследимо древний, он еще и представляет собой реальность, присутствующую в любой культуре. Р. и рабство в представлении различных эпох и культур могут очень существенно трансформироваться, вплоть до своего перехода в существование прикровенное и превращенное, однако ничто не свидетельствует об их изживании и исчезновении в какой-либо культуре, пускай даже в перспективе ее развития. Говорить имеет смысл только о типах р. и рабства. Очень существенную трансформацию по сравнению с первобытностью образ р. претерпел на Древнем Востоке. Она характеризуется противопоставленностью р. фигуре божественного царя. Если царь представлял собой выражение максимальной полноты бытия, то р. его ущербности и неспособности к какому-либо подобию самобытия. Р. только и мог существовать за счет непрерывно изливающейся на него благодати. Источник ее был в царе. Обретал благодать, она же жизненная сила, р. в процессе беззаветного служения божественному царю, вне его прекращение связи с ним было тождественно уходу в небытие. В отличие от первобытности теперь р. — это уже не только чужой, тот, кто не принадлежит данной человеческой общности. Р. — это еще и свой. Поэтому речь вести нужно о градациях рабства. «Чужой» — это р. в полноте явленности в нем хаотического разрушительного начала. В отличие от «своего» он не космизируется и не сакрализуется исходящими от божественного царя энергиями. Жизнь первого из них через связь с царем предполагает еще и шаг в сторону индивидуации. Р. в этом случае связан с некоторой божественной «единицей», соответственно, и себя он начинает воспринимать в качестве человеческой единицы. Р. в античном его понимании соотнесен уже не непосредственно с сакральной инстанцией. Он противопоставляется свободному человеку. Разделение на свободных и р., тем самым, происходит внутри человеческого мира. В нем есть лучшие и худшие люди. Первые из них в качестве свободных не чужды и божественности, вторые же по природе низменны, и все, что им положено с позиций космически устроенного целого — это быть в безусловном повиновении у первых. Рабство р. — это все, чего они заслуживают, поскольку сами над собой они властвовать не способны. Р. для греков и римлян являются таковыми по своей природе, будучи предоставлены самим себе, они становятся разрушительной силой и нуждаются в непременном и непрерывном обуздании для своей же пользы. Свободный же человек всецело волен в жизни и смерти р. Сохранение ему жизни или минимального благополучия — это вопрос чисто утилитарной целесообразности. Понятие р. сохраняется и в христианстве, но приобретает оно смысл совершенно особый в том отношении, что для него рабство и свобода уже не два полюса человеческого мира. Каждый человек есть р. божий. Таков его бытийственный статус. Человек — р. уже потому, что есть тварное существо, сотворен ex nihilo. И рабство его оказывается преодолимым в обращенности к Богу, принадлежа к Церкви, идя путем христианина, человек становится еще и сыном Божиим по образу и подобию Иисуса Христа. Чистое рабство для человека наступает тогда, когда он становится р. греха. Причем независимо от своего социального статуса. Поэтому р. может быть и царь, а сыном Божиим последний из царских рабов. В своем смысловом пределе рабство христианина преодолевается в рабствовании же. Оно ведь может осуществляться еще и в свободе, когда человек всецело посвящает себя служению ближним, отрекается от себя в их пользу. Отсюда, скажем, и одно из самоименований римского первосвященника как раба рабов божиих. Рабство же царя (государя) в христианской традиции носит несколько иной характер. Царь, властвуя над своими подданными, не только милуя их, но и при необходимости казня, исполняет свое служение в качестве такого р. Божия, которому Бог в качестве послушания вменил царствование над своими подданными. Один из парадоксов Средневековой культуры состоит в том, что, несмотря ни на какую христианизацию, она предполагала еще и образ раба в его дохристианском и языческом смысле. Так, разделение средневекового общества на людей благородных, знать и простолюдинов для него конститутивно. Для представителей благородного сословия любой представитель низших сословий хотя бы отчасти несет на себе печать некоторой неполноценности и недоброкачественности, в конце концов, рабства. Рабами же по преимуществу являются крестьяне. С позиций рыцаря — это низменные существа, чье существование оправдано в первую очередь их служением рыцарям. Они грубы, хитры, злокозненны, чужды справедливости и великодушия, склонный к буйству, совершенно невежественны и т. д. Словом, крестьянин рыцарем впрямую р. не именуется, но по совокупности своих черт и свойств, конечно, подразумевается в качестве р. Надо признать, что отношение к крестьянину как к р. — это только одна из линий средневековой культуры, с ней, несмотря на противоречивость, уживается еще и так называемое трехчастное деление общества, в соответствии с которым оно состоит из тех, кто молится (клир и монашество), тех, кто защищает христиан от внешних врагов и разбойников, и тех, кто обрабатывает землю и кормит два других сословия. В этой системе координат за крестьянином признается некоторая необходимая роль и свое достоинство. Оно гораздо ниже, чем у представителей других сословий. И все же у того же воина-рыцаря есть свой долг по отношению к крестьянину, он обязан служить еще и ему. Прямо с рабством эта линия трудно совместима. Однако и неразрешимого противоречия здесь нет. Ведь, согласно христианской доктрине, даже царь служит своим рабам, хотя при этом он остается царем, а рабы — рабами. Трансформация темы р. и рабства в новоевропейской культуре отличается от всех других тем, что эта культура эволюционировала в сторону полного неприятия рабства и признания свободы в качестве права, неотъемлемого от любого человека. На Западе в середине XIX века рабство окончательно отвергается в качестве социального статуса. Учитывая же секуляризацию культуры, тема р. Божия тоже отодвигается далеко на задний план. К концу XIX века новоевропейский человек если и склонен усматривать в человеке черты рабства, то лишь как наследие, подлежащее преодолению прошлого. Между тем в XX веке тема р. начинает звучать иначе. Речи не идет о прямом и открытом признании существования на Западе р. и рабства, а скорее о том, что его образ начинает конструироваться через признание существования и воспроизводства в массовом порядке рабских черт у широких слоев современного общества. Характерным и симптоматичным в этом отношении стал выход в свет в 1929 году книги Х. Ортеги-и-Гассета «Восстание масс». В ней слово «р» вообще не употребляется, однако описание Ортегой-и-Гассетом массового человека в сильной степени совпадает с характеристикой р. античными мыслителями. Разумеется, в новоевропейской ситуации никем и никогда не ставился и не ставится вопрос о соответствующем социальном и правовом оформлении статуса р. Рабство на этот раз усматривается у людей, обладающих правами свободного человека, соответственно, оно как будто прорастает изнутри самой свободы или же свободу человек оказывается неспособным удержать, по существу, превращая ее в новую форму рабства, всячески декорированную атрибутами свободы. Как минимум, примеривание к обществу потребления, массовой культуре мерок рабства не может быть признано вообще не имеющим отношения к сути дела. В любом случае проблема в этом случае налицо и она требует своего осмысления.

Литература:

1.            Аристотель. Политика// Аристотель. Соч. в 4-х тт. Т. 4. М., 1989.

2.            Г. В. Ф. Гегель. Феноменология духа. СПб., 1999.

3.            П. Видаль-Накэ. Черный охотник. Формы мышления и формы общества в греческом мире. М., 2001.

4.            П. А. Сапронов. Власть как метафизическая и историческая реальность. СПб., 2001.

5.            О. М. Фрайдейберг. Поэтика сюжета и жанра. М., 1997.