Хаос – в представлениях первобытности и, далее, любой культуры, базирующейся на языческих основаниях, одно из предельных состояний всего сущего наряду с космосом. Существующий мир для первобытного человека и вообще язычника представляет собой некоторое сочетание хаотического и космического начал, хотя состояние чистого х. – это исходная точка движения мира и космизации. Такой же чистоты в космосе не предполагалось, так или иначе он сосуществует с, в лучшем случае, оттесненным на окоем х. Мифологема х. предполагает акцентирование в нем двух моментов. Во-первых, х. – это порождающее лоно, «утроба», в которой в свернутом, «слипшемся», потенциальном состоянии содержится все то, что некогда станет миром-космосом в его разнообразных проявлениях. Отсюда, в частности, образ мирового яйца, плавающего в океане. Второй момент – это усмотрение в х. мировой бездны, куда проваливается, где в конечном счете исчезает любая оформленная и состоявшаяся реальность. Возможно еще и представление о х. - зиянии, зеве, зевании. Тогда х. – это пожирающее начало (ср. у Г.Р. Державина «Все вечности жерлом пожрется»). Если из х. все выходит и в него возвращается, то он есть одновременно продуктивное и ничтожащее начало. Жизнь и смерть в нем совпадают, поскольку они не отделены от другой непроходимой гранью, а, напротив, переходят друг в друга, когда жить – значит проснуться от предбытия, а умереть - заснуть в послебытии. В различных мифологемах у х. есть множество соответствий, эквивалентов, выражений. Они могут заметно розниться и все-таки по-разному выражать одно и то же. Так сближение и отождествление х. с водной стихией имеет широчайшее распространение. Между тем оно менее всего ощутимо для народов крайнего Севера. Им ближе представление о х. как ледяной массе. В хаотический ряд помимо воды входят: ночь, земля, луна, ветер, вызывающие ужас и отвращение животные, женское и т.д. Х. может мыслиться соотнесенным как с мировым целым (макрокосмом), так и с индивидуально-человеческим существованием. В последнем случае выражением хаотического в человеке являются страсти. Страстная часть души как хаотическая в этом случае противопоставляется разумной, т.е. космической. В культурах, где бытовали мифологемы х. и космоса, они всегда бывали сопряжены с реалиями сакрального и профанного, которые так же образовывали собой два полюса, характеризующих мир в его предельных состояниях. При этом оппозиция «сакральное – профанное» оказывалась вторичной и производной от оппозиции «хаос – космос». Выражалось это в том, что боги мыслились как порожденные хаосом. Будучи его «детьми», они вместе с тем несли в себе устроительно-космическое начало, от поколения к поколению все более космизируя х. вплоть до достижения космосом точки «великого полдня». В греческом мифе это обстоятельство выражено в смене трех поколений богов в процессе теогонии (она же космогония). От поколения Урана и Геи, через поколение Кроноса и Реи, до поколения Зевса и Геры хаос претерпевал трансформацию в свою противоположность. Для людей, воспринимавших себя в мире раздвоенном на хаос и космос, предположительны были космические состояния, неприятия х., страх перед ним. Но неприятие это не было абсолютным. Поскольку в х. усматривалось порождающее начало, в нем видели исток и исходное состояние мира и каждого внутримирного существа, то х. еще и принимался «ночной» стороной души. Ужас перед ним преодолевался, к примеру, в ритуальных действиях оргиастического характера. Или, скажем, в случае смерти царя-жреца. Тогда наступало состояние смешения всего со всем, переступания всяческих границ, жизнь на некоторое время становилась мутным потоком, куда в одержимости и исступлении погружался каждый. Такое погружение оправдывалось тем, что в результате ухода в дорожденность х. жизнь обновлялась и возобновлялась, получала новые импульсы для относительно устойчивого пребывания в космическом состоянии. Поэтому даже влечение к х., по существу, носит служебный характер, в нем нет духа небытия, стремления к окончательной растворенности в неопределенном, безграничном и безмерном. Сложнее обстоит дело с тем, что хаотическое начало может обнаруживать себя еще и в сакрально-космических существах, т.е. богах. Их происхождение из х. предполагает его неизбывность даже у тех богов, которые олицетворяют собой космическую реальность. Она не окончательна и не неколебимо устойчива, скажем, у космического по преимуществу греческого Аполлона. Он в представлении греков не только солнечный бог искусств, всяческого порядка и строя жизни. Аполлон еще и бог чумы, что давало о себе знать в присутствии у подножия его статуй изображения мыши как знака, связанного с чумой. Присутствие хаотического момента в богах, видимо, связано с относительностью разведенности х. и космоса, они легко переходят и предполагают друг друга, что и воспроизводится на уровне отдельного бога. Такая мифологема х. изживалась по мере христианизации культуры, поскольку в пределах христианского вероучения о х. можно говорить только в пределах тварного мира. Теперь он не бытийственный и смысловой предел существования любой реальности, а всего лишь производное от совершившегося грехопадения. Ни о каком х. не могло идти речи в тварном мире, каким его создал Бог. Но если его источник в грехопадении, то х. – это преходящее состояние мира, когда «времени больше не будет» исчезнет и х. Да и в качестве пока еще существующего он возобновляется человеком при участии богов. На самом деле в мире есть вещи пострашнее х. Это бездны сатанинские греха. Тем более далеко до х. аду. Инфернальный мир – это уже не буйствующая и тем более не торжествующая стихия. Он заморожен, в основе его появления и существования находится злая воля, принятие в себя небытия при невозможности окончательно уйти в ничто. Для западной культуры тема х. возобновляется с появлением романтизма. Его представители начинают мыслить х. с упором на его исходную продуктивность, на нем как творческом начале. Х. по-прежнему усваивает безмерность, сохраняется его сопряженность с ужасным. И все же – это такое ужасное, которое еще и восхищает, ужас же и восхищение в соединении позволяют усвоить х. атрибут величия. По сравнению с х. то, что когда-то воспринималось как космос, может радовать и умилять красотой и гармонией, однако последнее слово у романтиков оставалось за х., последний выбор осуществлялся ими в его пользу. В качестве поворота в восприятии и осмыслении темы х. может рассматриваться философия А. Шопенгауэра. Ключевое для него понятие мировой воли – это, по сути, эквивалент х. Как и х. она безмерна, слепа, есть невыразимая в своей безмерности стихия. Тогда мир представления или объективации – это то, чему соответствует космос. Он является миром мнимости, иллюзии, грезы. Он производен от мировой воли, есть ее игра с самим собой. И что самое важное, в своей последней глубине и существенности мировая воля есть ничто. Такого рода небытие, которое порождает из себя мир бытия-представления-космоса единственно для того, чтобы низвести его до себя. То есть обнаружить все тем же ничто, расширяя в результате сферу своей ничтойности. Конечно, такой поворот темы и мифологемы х. имеет мало общего с ее исходным бытием. Шопенгауэр так трансформирует и преобразует х., что тот прежде всего противоположен х., взятому в контексте первобытности, мифа, язычества.